Форум педагогических идей

Ты знаешь, как косой зайка скачет зимой по сугробам?
Ветерок в зимнее время злой-презлой. Он так тебя проберет насквозь, нащиплет и нос, и уши, и щеки, что просто хоть плачь. Дует ветер, метет, и такие сугробы везде нанесет, что ни пройти, ни проехать. Натворит чудес и стихнет, успокоится, рад и доволен, спит-лежит. А солнышко так и засияет бриллиантиками по снегу. И вот, в это самое тихое, солнечное времечко, косой вскочит и начнет прыгать и бегать — обрадуется солнцу и тихой погоде. Скакнет на сугроб и провалится, выскочит, потрет мордочку, ушки, лапки отряхнет, поводит усами и опять зальется: побежит кубарем, колесом. Прыг, скок! прыг, скок! То-то раздолье!

Вдруг — фьют! из-за косматой елки.

Зайка остановился, уши навострил, слушает: кто это свистит?

— Фьют, фьют, фьют!

— Ах, страсти какие!!!

И зайка бросился, сломя голову, уши приложил, душа в пятки ушла, катит, летит клубком и вдруг стоп! остановился.

— Что я за дурак? — думает. — Дай посмотрю, кто свистит. — Уши навострил, приподнялся на задних лапках, вытянулся, заглянул.

— А! это Котя!

Котя — маленький деревенский мальчишка. Его давно знает зайка. Еще прошлым летом он все его морковкой да репкой потчевал-угощал.

Потихоньку, полегоньку, крадучись, бочком да сторонкой подобрался к нему косой. Присел перед ним, ушками водит, а сам думает: удрать или нет?

— Что, трус! Чего боишься? Ведь я тебя не съем, — говорит Котя.

Отпрыгнул зайка и опять присел. «Знаю, мол, что не съешь, а все оно как-то боязно!»

— Трус ты, трус! чего трусишь? Нужно храбрым быть, никого и ничего не бояться.

— Да, толкуй больной с подлекарем, — говорит зайка. — Ты на двух ногах, а я на четырех.

— Ну, так что ж?

— У тебя вот ушей-то не видать, а у меня вон какие! Вишь ты! — И зайка тряхнул длинными ушами.

— Ну, так что ж?

— А то ж, схватят да и съедят.

— Ах, ты дурень, дурень! Кто же серого зайца будет есть?

— Кто будет есть? Перво-наперво — собаки.

— Ну?

— Ну! А потом волки.

— А потом?

— Потом Лиса Патрикеевна.

— А там?

— А там — рысь косматая, куничка белодушка, да, пожалуй, и хорек, и горностайка не прочь нашим мясцом поживиться... Много в лесном глухом царстве наших лютых врагов живет. А-яй! много!

— У, вы, трусы! Ну, слушай, косой, — говорит Котя, — прежде всего надо научиться храбрым быть. Хочешь, я тебя буду учить? Ничего за выучку не возьму!..

«Пожалуй, — думает зайка, — учи не учи, а проку не будет».

— Ну, подойди ближе ко мне.

Зайка скакнул раз, два и задумался. «Да, пожалуй, думает, подойди к тебе, а ты как раз и того... заполучишь»...

Громадное голое поле и на нем маленькое кладбище. Могильные холмики густо заросли травой и осели. Почерневшие кресты почти все валяются на земле. Некоторые из них, потеряв свою крестовину, торчат, как покачнувшиеся, полусгнившие шестики. Кругом ни жилья, ни селения...
Зачем же здесь похоронили божий люд так далеко от села?!.
Жар давно спал. Длинные тени стелются по земле. Мы пришли в село, остановились у новой двухэтажной избы; на завалинке сидел высокий, сгорбленный старик, седой, как лунь, с добродушным, кротким лицом. Из калитки вышла приземистая, толстая баба.
— Что, тетушка, — спросил я, — это что у вас за кладбище в двух верстах отсюда?..
— А это «Божья Нива», касатик, — выморочное. Вот оттелева — остатный, сказала она, показывая на старика. Я подсел к нему.
— Дедушка, а дедушка?.. Ты из выморочного?..
Старик ничего не ответил и только приветно улыбнулся.
— А ты ему погромче... — посоветовала баба. — Он уж совсем оглох, не чует!..
Я повторил вопрос погромче.
— Нарочной? — Не! — сказал старик. — Я не нарочной. Я древний дед, древний!
— Ты оттелева! — прокричал я еще громче над самым ухом старика и указал на поле, по направлению к кладбищу.
— Оттелева, касатик, оттелева — из Молкова, — заговорил он весело и закивал головой, словно обрадовавшись, что понял вопрос.
— Как же это вы все вымерли? — прокричал я опять над его ухом.
— Не слышу, родимый! Крепковат я стал на ухо-то. Крепковат! А прежде во какой был лютой слышать-то. Слышу, было, как трава растет. Становой ли, окружной ли, исправник ли едет — все слышу!..
Я опять прокричал над ухом мой вопрос.
— Асинька?! Как вымерли-то... А так вымерли. Божья воля значит! Сельцо было наше сто душ. Это так я помню. А старики старые от дедов слыхали, что при царе Лексей Михайлыче было здесь большущее село. Речка Вачка была — так на ней стояло. Кругом были леса, церковь каменная. Торгово село было. Леса порубили, речка в землю ушла. Теперь от нее ложок остался, да болотины, да званье одно.
Он помолчал, подсевал губами, покряхтел и снова начал дребезжащим, прерывающимся голосом:
— Три смерти у нас было. Перва смерть была в холерный год. Тут нас померло чуть не полсела. В летню пору валило. Тако было горе — просто страсть. Втора смерть опять была поветрие. Разнеможется человек, жаром горит, пятна на нем пойдут и кончится. Тут нас тоже дюже вымерло. Жена у меня померла. Сына да двух дочек оставила. На другой год сын помер, а там и дочку свезли на погост. Другу дочку замуж отдал. Прожила она без малого, почитай, сорок годков — тоже померла... Третья смерть — голодная. Неурожайный год был. Земля у нас совсем плохая. Здесь в Прибывалове, за Скурой речкой — земли важные, чернозем; а у нас, что ни сей — песок да глина. Ну, опять и лугов нет. Каки у нас луга! Лет сорок еще назад были луга, а как отрезали землемеры Ломчовску дачу, так почитай все луга к Ломчовским отошли; а лесу у нас давно нету-ти. — Пожары сожгли... Ну так вот, с голодного года и пошла голодная полоса. Как по весне дело — глядь, дворов пять, шесть пустых стоят. Вынесешь, значит, на погост... В прошлом году осталось нас двое... Нет, не в прошлом году... Али... в прошлом году?.. Памяти-то у меня нет, касатик... вот что!.. Памяти нет!..
И старик замолк. Я думал, что он роется в уснувшей памяти... Но он опустил голову и тихо шептал что-то. Голос его хрипел и обрывался...
Я встал с завалинки и, уходя во двор, оглянулся на него. Он сидел неподвижно, не поднимая головы, и не обратил никакого внимания на мой уход.
«Остатный!»... — вспомнилось мне невольно. Часа через два, когда уж совсем стемнело, мы возвращались обратно и снова зашли на заброшенное кладбище.
Тихая и теплая ночь лежала над «Божьей Нивой». Ночной воздух был полон запахом трав и цветов. Далеко кругом расстилалось ровное поле.
На горизонте чуть виднелась церковь села. На краю поля выплывал полный, красно-желтый месяц. Чуть заметные, легкие, как пар, облачка слоились над ним. Все было полно таинственной тишины — величавой, фантастической, и картина за картиной — незримые, неосязаемые, невольно вставали в ночном воздухе.
Поле раздвигалось, делалось бесконечным. Вся поверхность, все «лицо земли» превращалось в огромную «Божью Ниву».
Народы и царства сменяли друг друга. Выходили, развивались и, совершив свой земной круг, ложились на всемирную «Божью Ниву»... Сколько слоев улеглось здесь, под ногами современного человека, на этом громадном поле!...
Все исчезло, как исчезла теперь эта маленькая вымершая деревенька... Листы громадной истории земли улегались один за другим. Жизнь и смерть начались с растений, оставивших нам каменный уголь. За ними настала очередь миру животных — миру белемнитов, ихтиозавров, мамонтов, мастодонтов, а за ними шел человек... грубый, неумелый, неуклюжий, звероподобный... Это была первая буква всемирной истории...
Легли в землю древние цивилизации... Огромную «Божью Ниву» дало курганное племя... Улеглись в пирамидах и на полях Египта фараоны и египтяне... Улеглись вавилоняне, древние персы, индусы, перуанцы... Огромное Campo Santo, украшенное мраморными статуями и урнами, дали цивилизации Рима и Греции.
«Божья Нива» идет в даль неизведанную... в темную ночь отдаленного будущего... где ее конец?
Темное, безмолвное поле расстилалось перед глазами, чернели, как темные тени, покачнувшиеся могильные кресты, эти молчаливые сторожи прошедшего... И надо всей «Божьей Нивой» опрокинулась огромная, бездонная чаша темного, таинственного неба... А месяц серебрил всю даль своим ласковым, неизменным, фосфорическим блеском.