Форум педагогических идей

Когда Ольга ещё не была моей женой, ей очень хотелось увидеть цветок с разноцветными лепестками, чтобы каждый лепесток был другого цвета! И она объявила, что пойдёт замуж лишь за того, кто добудет ей такой цветок. Ясное дело, никто ей такого цветка не добыл и замуж ей выходить было не за кого.

Прослышал и я об Ольге и её странном желании. Прихожу как-то к ней и говорю:

— Знаешь что, моя милая, цветка с разноцветными лепестками на всём белом свете не сыскать. Но коли он тебе так нужен, найми меня в садовники, я постараюсь такой цветок вырастить.

Наняла меня Ольга в садовники, и я вырастил в уголке её сада белый цветок.

— Ах! — воскликнула Ольга, увидев цветок. — Ничего не получилось! У твоего цветка вовсе не разноцветные лепестки, они все белые! Я не могу пойти за тебя замуж!

— Жаль, — сказал я. — Что ж, прощай. Только прими от меня в подарок эти акварельные краски, пусть хоть что-нибудь останется тебе на память.

Ольга краски приняла, а я вернулся домой. На следующее утро является Ольгин гонец: так, мол, и так, велено тотчас воротиться, ибо свершилось чудо! За ночь белый цветок окрасился. И каждый лепесток — в другой цвет! Ольга пойдёт замуж!

И была свадьба.

А когда свадьба кончилась и гости разошлись, я спросил у жены, усмехнувшись в бороду:

— Скажи-ка, моя милая, отчего у тебя разноцветные пальцы?

— Я рисовала теми красками, что ты мне подарил, — отвечает Ольга.

— А что ты рисовала? — продолжал допытываться я.

— Что рисовала, то рисовала, — улыбнулась Ольга. — Зачем спрашиваешь, коли сам знаешь?

Ночью пошёл дождь, и к утру посаженный мною цветок побелел.

Но Ольга всё равно осталась моей женой. Вы ведь сами знаете — у нас трое детей.

Говорите, я уже писал, как Ольга стала моей женой, в Сказке про рыбу Рыбеку — и совсем по-другому? Не может быть. Это вам показалось!

Ох, уж эта почта! Раз, к примеру, прислали по ошибке в Гашпарковцы слона. Пожалел Гашпарко беднягу слона и оставил у себя.

И правильно поступил. Слон был уже старый, с одного боку трухлявый, в нём можно было преспокойно жить, как в дупле на дереве. Дома у Гашпарки не было. Вот и поселился он в слоне.

Летом раскроет окошко в слоновьем боку, сидит, любуется своим садиком со всякими диковинными цветами. Чтобы диковинные цветы в летнюю жару не завяли, поливал их Гашпарко из шланга. А шлангом ему служил слоновий хобот.

Зимой Гашпарко окошко в слоновьем боку не открывал. Зимы в Гашпарковцах были суровые, тут не только окошко закроешь, ещё и печку топить надо. И Гашпарко топил в слоне печку — дым из трубы столбом валил. А трубой опять-таки служил слоновий хобот.

Слухи о Гашпаркином слоне распространились по всему королевству. И не диво, что однажды в слоновий бок постучались послы короля и обратились к Гашпарке с такими словами:

— Высокочтимый Гашпарко! На нашу землю напали враги. Король просит тебя и твоего слона подсобить его воинам.

Разве мог Гашпарко отказать королю? Не мешкая примчался он со своим слоном на поле брани и проявил в бою неслыханный героизм — метал в неприятеля одно ядро за другим. А слоновий хобот служил ему пушечным стволом.

Но вдруг — беда! Ядра кончились. А у неприятеля их хоть отбавляй! И он мечет свои ядра одно за другим. Что тут делать? Иной на Гашпаркином месте непременно бы струсил. Да не таков был наш Гашпарко! Он стал отбивать неприятельские ядра, как теннисные мячи. А ракетками были уши его слона!

Неприятель в ужасе бежал. Так Гашпарко победил вражеское войско. Обрадовался король, явился на поле брани и самолично благодарил Гашпарко. А в награду дал ему два вагона золота.

После войны все паровозы были разбиты — любой бы на Гашпаркином месте стал ломать голову, как эти два вагона золота увезти домой. Но Гашпарко голову не ломал. Привязал вагоны к хвосту слона, развёл у него в брюхе пар, присвистнул громким посвистом — и слон вместе с вагонами понёсся по рельсам не хуже любого паровоза, только дым из хобота валит!

Однако что делать с двумя вагонами золота? Выстроить золотые ворота? Или вставить себе золотые зубы? Или закопать золото в саду, чтобы через сто лет кто-нибудь нашёл клад? Так думал да гадал наш Гашпарко, воротясь домой. Глянул он на своего слона — видит: два неприятельских ядра пробили слону уши, одно ядро — левое ухо, другое — правое, и остались в ушах две здоровенные дыры: одна в правом ухе, другая — в левом.

Иной бы сказал себе:

— Ох-хо-хо! Испортили мне слона!

А Гашпарко радостно воскликнул;

— Когда у девушки проколоты уши — заказывай серёжки!

Кликнул он золотых дел мастера и велел изготовить для слона в награду за боевую помощь из двух вагонов золота две серёжки.

Вернее, не серёжки, а две громадные серьги, ибо шутка ли — подвесить к каждому уху слона по вагону золота! Мало какой слон может похвастать такими серьгами. Как надели Гашпаркиному слону эти серьги, стал он похож не на слона, а на красивую богатую даму. И очень Гашпарке понравился!

На другой день слон исчез. Долго ломал голову Гашпарко, куда мог деться слон, долго горевал. А чтоб меньше горевать, по вечерам листал заграничные журналы. Вот как-то наткнулся он в заграничном журнале на одну картинку, а на той картинке был плывущий в Африку пароход. Пригляделся Гашпарко — на палубе сидит какая-то красивая дама и пишет открытку. Дама не только красивая, но, видать, ещё и богатая — в ушах у неё висят две громадные золотые серьги. Пригляделся Гашпарко внимательней и вдруг воскликнул:

— Да это же мой слон! Шикарная у него жизнь! С нетерпением буду ждать подробностей.

Гашпарко был уверен, что очень скоро узнает все подробности, когда получит одну из тех открыток, что писал ему слон на пароходе. Ведь одна-то открытка, если не все, наверняка предназначалась ему, и он вот-вот её получит. Но так и не получил. Ох, уж эта почта

Однажды вечером я подумал: пойду-ка расскажу своей дочери Любке какую-нибудь сказку. Сперва расскажу, потом запишу, и можно будет вставить её в книжку.

Минуты не прошло, как я уже сидел около Любкиной постели и рассказывал:

— Жили-были котик с кошечкой, и пошли они как-то в лес по ягоды. Собирают ягоды, собирают, и вдруг — о чудо! — перед ними большущая земляничина, величиной с дом! Никак её не сорвать, никак не поднять. А в лесу оставить жалко.

— Эх, кабы какой-нибудь силач помог нам снести эту земляничину домой! вздохнула кошечка.

А котик и говорит:

— Я знаю такого силача. Тут поблизости живёт девочка Любка. У её папы есть красная машина. Он мог бы эту земляничину не только снести, а и на машине свезти!

Прибежали котик с кошечкой к нашему дому и звонят у входа. Отворила им Любка. Котик с кошечкой и говорят:

— Здравствуй, Любка. Передай, пожалуйста, своему папе, что мы просим его привезти из лесу земляничину. Земляничина большущая-пребольшущая, величиной с дом!

— Я пойду скажу папе, а вы обождите здесь, — ответила им Любка и пошла в комнату.

Папа тем временем сидел в комнате и звонка не слыхал. О котике с кошечкой ведать не ведал. Видит: в комнату входит Любка. Он и спрашивает:

— Чего тебе надобно, Любка?

— Дай мне, пожалуйста, шоколадку, — вдруг отвечает из постели настоящая, несказочная Любка.

«Вот те на! — подумал я. — Испорчена сказка. Но что поделаешь, надо её досказать».

И я продолжал:

— Дал папа Любке шоколадку, а котик с кошечкой ждали-ждали у порога, но так никто и не вышел. В другой раз позвонить они постеснялись, опечалились и ушли ни с чем. А большущая-пребольшущая земляничина сгнила в лесу.

На другой вечер я подумал: «Пойду-ка расскажу своей дочери Любке сказку заново. Любка стала на день старше, поумнела, может, и память у неё теперь лучше и не забудет она, что котик с кошечкой ждут её у порога».

Рассказывал-рассказывал, ничего не пропустил. Котик с кошечкой снова поведали Любке, зачем явились. Любка снова ответила, чтобы они обождали, и пошла к папе в комнату, а папа, который их звонка не слыхал, снова её спрашивает:

— Чего тебе надобно, Любка?

— Ещё шоколадку! — попросила настоящая, несказочная Любка.

И снова я подумал: «Испорчена сказка! Вот плутовка! Опять забыла про котика с кошечкой, а вчерашнюю шоколадку очень даже хорошо помнит!».

Испорченную сказку я записал, но в книжку не вставил. Положил в ящик письменного стола. Там она и ждёт, пока Любка вырастет и перестанет ради шоколадки забывать про своих друзей. Тогда котику с кошечкой не придётся уходить с нашего порога ни с чем, земляничина величиною с дом не сгниёт и у моей сказки будет совсем другой конец.

Другой-то другой, да не знаю, будет ли он лучше.

Например, такой:

— Папа, а папа, — скажет мне через год Любка. — Ты собирался не вставлять эту сказку в книжку, но забыл и вставил. Значит, и ты ещё маленький, и ты всё забываешь?

— Эх, Любка, — отвечу я ей через год. — Если бы я ещё всё забывал! Ведь я уже всё забываю... А это гораздо хуже!

В некотором царстве, в некотором государстве, но не иначе, как в нашем Сказочном городе, жил да был молодой волшебник доктор Фокус-покус. Всем известно: кто молод, тому и жениться пора. А кому пора жениться, тот поневоле оглядывается по сторонам — нет ли где поблизости подходящей невесты? Оглядывался и наш доктор Фокус-покус. Вот как-то завёл он на улице беседу с барышней Эмилией Нежной, что служила на сказочной почте. И привела эта беседа к первой совместной прогулке. За первой прогулкой последовала вторая. За второй — третья.

Было ли что-нибудь особенное в их первой прогулке? Ничего особенного не было. Во время этой прогулки барышня Эмилия узнала от доктора Фокуса-покуса, как вытащить из пустого щегольского цилиндра настоящего живого зайца.

Было ли что-нибудь особенное в их второй прогулке? Тоже ничего особенного не было. Во время этой прогулки доктор Фокус-покус узнал от барышни Эмилии, сколько почтовых марок нужно облизать, чтобы потом целый день не хотелось есть.

Было ли что-нибудь особенное в их третьей прогулке? Во время этой прогулки начали твориться чудеса! Склонился доктор Фокус-покус к барышне Эмилии и прошептал ей на ухо:

— Моё сердечко!

Не забудьте: доктор Фокус-покус был волшебник, а значит, и слово сердечко было волшебное. Кому оно влетало в ухо, тот сейчас же должен был выпустить его изо рта.

Влетело это слово в ухо барышне Эмилии, и она прошептала доктору Фокусу-покусу:

— Сердечко!

И тут же взявшись за руки, они отправились в кино, где шёл очень смешной фильм Чарли Чаплина. Но мы не будем рассказывать его содержание. Ведь то, что тем временем творилось в Сказочном городе, было во сто раз смешнее.

В воздухе над городом порхало волшебное слово сердечко.

Подул ветерок, отнёс его к школе, и оно влетело в окно.

А там как раз учитель Анатомиус объяснял ученикам, как устроено человеческое тело. И показывал на скелете.

— Вот тут, — говорит учитель, тыча указкой в ногу скелета, — находится сердечко.

Бедняга! Он так и не понял, что произошло. Хотел сказать — нога, а сказал совсем другое. Потому что в этот миг в его ухо влетело волшебное слово и вылетело изо рта. С того дня ни один ученик на свете уже не называл учителя Анатомиуса учителем Анатомиусом. Все так и звали его учитель Сердечко.

А волшебное слово летело дальше и дальше. Опять подул ветерок и перенёс его из школы в больницу.

— Что резать этому больному? — спросил в больнице доктор Иван Медициниус доктора Петера Медициниуса.

Доктор Петер Медициниус хотел сказать: аппендикс, но из его рта вылетело:

— Сердечко.

И не успел доктор Петер Медициниус опомниться, как доктор Иван Медициниус разрезал больному грудь и увидел, что по его кровеносным сосудам прямо к сердцу движется острая-преострая булавка с синей головкой. Больной проглотил её давным-давно, когда был ребёнком. Ещё минута — и булавка проткнула бы его сердце!

— Да нет же, нет! — вскричал доктор Петер Медициниус. — Я ошибся! Я хотел сказать — аппендикс!

— Ну кто бы подумал, что ошибки так полезны в нашем ремесле, — сказал доктор Иван Медициниус. Двумя пальцами достал из кровеносного сосуда булавку и воткнул её в отворот белого халата. Между прочим, звали того больного Яно Валашка.

А волшебное слово летело дальше и дальше. Ветерок заносил его то туда, то сюда. Куда не занесёт его ветерок, туда оно и само залетит. Я бы мог исписать сто страниц, рассказывая, что натворило это прилипчивое слово. Только мне лень. И потому я пропускаю и пожарную тревогу, и неудавшуюся прививку оспы, не буду рассказывать и о том, как жители Сказочного города записали это слово на магнитофон и вывезли на такси в соседний город Пустобрёх и как на следующий же день пустобрёховцы отправили его по телефону назад. Лучше я без лишних слов поведаю вам, чем всё это кончилось.

Вы ещё помните, где служила барышня Эмилия Нежная? Ну конечно! Она служила на сказочной почте. Каждый день с восьми часов утра до четырёх часов дня принимала телефонные вызовы и соединяла телефоны жителей других стран с телефонами жителей Сказочного города. Каждый день ровно в четыре часа её сменял почтовый чиновник по имени Губерт и по фамилии тоже Губерт. Пришёл как-то Губерт Губерт на почту и спрашивает:

— Что новенького?

— Ничего, — как обычно отвечает барышня Эмилия. — Только с острова Борнео дважды вызывали портного Нитку, а его не было дома. До свиданья.

И барышня Эмилия собралась уходить.

Но не успела она взяться за ручку двери, как Губерт Губерт воскликнул:

— Барышня Эмилия! Постойте! Я должен вам кое-что сказать! Знаете ли вы, что я живу на свете один как перст, но и это сравнение не подходит, ибо перст — на руке или на ноге — живёт с четырьмя братьями и, если хочет, может отвести с ними душу, в то время как мне отвести душу не с кем. Знаете ли вы это?

— Знаю, — ответила барышня Эмилия.

— Да, но вы не знаете другого! — воскликнул Губерт Губерт. — Вы не знаете, что одиночество наскучило мне и я решил жениться. И знаете на ком?

— Не знаю, — ответила барышня Эмилия.

— На вас! — объявил Губерт Губерт.

Он хотел добавить — сердечко, потому что, как вы уже догадались, в эту минуту подул ветерок и занёс волшебное слово на почту, прямо в ухо Губерта Губерта, и он уже собирался выпустить его изо рта.

Но тут вдруг снова зазвонил телефон.

— Опять звонят с острова Борнео, пан Губерт Губерт! — сказала барышня Эмилия, отворила дверь — и была такова!

А что ей было делать? Не могла же она остаться на почте и дать согласие Губерту Губерту, когда всё уже было готово к её свадьбе с волшебником доктором Фокусом-покусом!

Что же сделал почтовый чиновник Губерт Губерт?

Что ему было делать? Ничего он не сделал, только рот закрыл. Телефон с острова Борнео звонил и звонил, а Губерт Губерт всё стоял, не открывая рта, и не брал трубку.

Опомнился он не скоро. Опомнился, когда вдруг почувствовал: что-то застряло у него во рту. Вы, конечно, догадались: это застряло волшебное слово сердечко, которое только и ждало, чтобы Губерт Губерт раскрыл рот и выпустил его.

Но Губерт Губерт рта не раскрыл, а наоборот — покрепче сжал зубы. Мало того, он ещё и сглотнул... И проглотил волшебное слово.

С той поры жители нашего города произносят только самое обыкновенное, неволшебное слово сердечко и произносят его только когда надо.

В то лето у меня не было срочной работы, и я решил посвятить свободное время наблюдениям. Кто наблюдает за жизнью бабочек, кто ещё за чем — а вот наблюдал ли кто-нибудь за жизнью зеркал? И я решил изучить жизнь зеркал.

Первое зеркало, за которым я стал наблюдать, было струящееся. Лежало оно на речной глади, и речка уносила его вниз по течению. В своих учёных записках я назвал его зеркалом водным.

Был вечер, и над водным зеркалом склонялись девушки и звёзды.

— Как мы прекрасны со звёздами в распущенных косах! — говорили девушки.

— Как мы прекрасны в распущенных косах девушек! — говорили звёзды.

Заслышал эти слова старый водяной, что жил в реке, и позеленел от зависти. Он-то не видел ни девушек, ни звёзд, себя самого и то не видел. Да и как ему было увидеть, когда был он за зеркалом!

Спустился завистник водяной в долину, приволок и сбросил в реку здоровенный камень. Повыше камня уровень реки поднялся, а пониже — опустился. И вода заструилась по камню тонкими змейками, словно украшенные звёздами косы девушек, на которые водяному так хотелось взглянуть. Вот посиживает он под этим водопадом и ждёт, когда водное зеркало доплывёт до его камня, перевернётся и он наконец увидит и звёзды, и девушек, и самого себя.

Ждал водяной, ждал, да не дождался. Зеркало и правда перевернулось, но разглядеть в нём старый хрыч ничего не успел — оно распалось на тысячу никому не нужных осколков. А водяной и поныне сидит под тем водопадом, думает-гадает, как бы ему тысячу осколков заново склеить.

По берегу ходят люди, которые никогда не интересовались жизнью зеркал, ничего не замечают и думают, будто под водопадом мерцает и дробится пена. Другое зеркало, за которым я наблюдал, было зеркало стоячее. Стояло оно в одной квартире, в спальне, как стоят тысячи зеркал в тысяче других квартир. В своих учёных записках я назвал его зеркалом обыкновенным.

Зеркало обыкновенное мало чем отличалось от зеркала водного. Едва я начал за ним наблюдать — дзинь! — зеркало задела девочка, которая жила в той квартире с мамой и папой, и оно рассыпалось на тысячу никому не нужных осколков. Осколки разлетелись по ковру, а от зеркала осталась одна пустая рама.

Тут в спальню вошла девочкина мама. Она собиралась примерить перед зеркалом шляпу. Услыхала девочка мамины шаги и поскорее залезла в пустую раму. Сколько раз девочка слыхала: «Ты как две капли воды похожа на маму!» Может, мама не заметит, что зеркало разбито? Мама встала перед зеркалом и надела шляпу. А девочка напялила на голову корзинку, которую держала в руке. Мама и правда ничего не заметила, смотрит на свою дочку с корзинкой на голове и говорит:

— Кажется, эта шляпа мне к лицу.

Вдруг из корзинки высыпались незабудки, которые девочка только что сорвала у реки, высыпались и упали прямо на ковёр.

— Ах! — воскликнула поражённая мама. — Что это сыплется из моей шляпы? И взглянула себе под ноги.

«Я пропала!» — подумала девочка в раме, она-то знала, что на ковре перед зеркалом лежат осколки!

А мама нагнулась, взяла в руки один осколок, посмотрела в него и воскликнула:

— Да тут незабудки! Наверное, их нарвала и приколола к моей шляпе доченька!

Девочка в раме глубоко-глубоко вздохнула и подумала:

«Какое счастье, что глаза у моей мамы голубые, как незабудки!»

Из наблюдений над жизнью двух зеркал я сделал вывод: живётся зеркалам невесело. Рано или поздно любое зеркало — и обыкновенное и водное разбивается на тысячу никому не нужных осколков. Сделал я этот вывод, и стало мне отчего-то грустно. За третьим зеркалом наблюдать уже не хотелось. Сидел я этак невесёлый, смотрел на чистый лист бумаги и размышлял о печальной жизни зеркал. И вдруг — что это? — на листе бумаги отразились мои мысли! Мысль за мыслью — и страничка набралась. Страничка за страничкой — и сказка готова! А в сказке ожили и первое разбитое зеркало, и второе, точно никто никогда их не разбивал.

Тут я снова развеселился. И, весёлый, говорю себе: «Отчего ты думаешь, будто зеркалам плохо живётся? Очень даже хорошо! И самая приятная жизнь у третьего зеркала, у того, что лежит перед тобой на столе. Это зеркало отражения мыслей. Зеркало, в котором отражаются даже разбитые зеркала». А так как это зеркало — простой чистый лист бумаги, на котором можно писать, я назвал его в своих учёных записках зеркалом писательским. Если бы оно ещё и в огне не горело!

На моей крыше лежало старое колесо, в том колесе было свито гнездо, а в том гнезде каждое лето жил аист Аристид. Осенью мы с ним прощались, обнимались, я дарил ему круг брынзы, говорил; «Ешь да вспоминай» — и аист Аристид улетал в тёплые края. Но весной снова возвращался.
Как-то раз он принёс мне в клюве кокосовый орех, в другой раз — страусовое перо. Так и жили мы с ним дружно, припеваючи до новой осени.
Но однажды летом приключилась беда; в августе аист Аристид поранил крыло. Неосторожно поднялся в небо, и вертолёт задел его пропеллером.
Вот уж и ноябрь на дворе, а крыло всё не заживало, всё не залечивалось.
— Знаешь что, Аристид, — говорю ему. — Перезимуй у меня. Я отведу тебе комнату, раздобуду проигрыватель, дам хороших книг, будешь слушать музыку да почитывать, глазом не успеешь моргнуть, как снова придёт весна.
— Ах, ах! — завздыхал аист Аристид. — А что станется с моим другом слоном Джумбо? Ведь он ждёт не дождётся, когда я прилечу и принесу ему брынзы. Ходит по африканскому берегу, глядит в небо — если я не прилечу, ом умрёт с горя...
— Не печалься понапрасну, — утешаю я аиста Аристида. — Слон Джумбо умный, он не станет зря отчаиваться.
Что было делать? Крыло не заживало, хочешь не хочешь — пришлось аисту Аристиду перезимовать у меня.
В тот год стояли трескучие морозы, но аист Аристид не замерзал — днём и ночью топил я в его комнате печь. Как было обещано, я раздобыл проигрыватель, дал ему хороших книг. Аист Аристид слушал Моцарта, читал Льва Толстого, а чтобы время бежало быстрее, по вечерам мы с ним играли в «дурачка».
Знали бы вы, как он обрадовался, когда впервые увидел снег! Он уверял меня, что это взбитые сливки, пока я не принёс ему с улицы горсть и не дал попробовать. Цветы, которые мороз нарисовал на стекле, аист Аристид хотел сорвать и поставить в вазу. А как он дивился, увидев за окном лыжников!
— Ну и чудные ноги! — качал он головой.
— Самые обыкновенные, — объяснил я. — Только к ним прикреплены дощечки.
— Экая глупость — прикреплять к обыкновенным ногам дощечки! — ворчал аист Аристид. — Куда легче ходить без дощечек!
И хоть тресни — убедить его, что по снегу легче ходить с дощечками, было невозможно.
Но что бы мы ни делали — играли в «дурачка» или глядели в окно, слушал аист Аристид Моцарта или читал Льва Толстого — в самый неожиданный момент он вдруг склонял голову и задумывался.
— О чём ты думаешь? — спросил я его, когда в первый раз увидел, как он печалится.
— Ах, Джумбо, Джумбо... — вздохнул аист Аристид.
Больше я ни о чём не спрашивал. Положил на стол кокосовый орех, служивший мне чернильницей, после того как я выпил кокосовое молоко. Заострил страусовое перо и говорю:
— Не вздыхай, Аристид, давай лучше напишем твоему другу Джумбо письмо.
И мы написали:
Дорогой Джумбо!
Сердечно тебя приветствуем и просим не грустить.
Дело в том, что аист Аристид поранил крыло и не улетел вовремя. Сейчас он в полной безопасности, зимует у своего друга писателя и в Африку прилетит будущей осенью. Всё равно в этом году брынза была невкусная. Береги клыки и чище мой уши.
Целуем тебя.
Твои...
И оба подписались.
— Ну вот, — говорю, — а теперь я схожу на почту. Но не успел договорить, как вдруг — бац! — двери распахнулись. На пороге стоял слон.
— Джумбо! — воскликнул аист Аристид. — Откуда ты взялся?
— Аристид! — воскликнул слон Джумбо. — Откуда я взялся, оттуда и взялся! А привёз меня вот этот широкоплечий человек.
Джумбо шагнул в сторону, и мы увидели широкоплечего человека.
— Чёрт возьми, — снова воскликнул аист Аристид, — где-то я вас, широкоплечий человек, видел!
— Ещё бы! — кивнул широкоплечий человек. — Я пилот вертолёта, который нечаянно задел пропеллером ваше крыло. Весьма сожалею о случившемся. И чтобы облегчить ваши страдания, привёз к вам на вертолёте гостя, вашего африканского друга.
— Ах! — со слезами на глазах воскликнул аист Аристид. — Я так вам благодарен! Вы избавили меня от всех страданий!
Что к этому добавить?
Отвёл я комнату и для слона Джумбо.
Правда, пришлось проделать в стене большущую дыру, в семьдесят семь раз больше обыкновенной двери.
Слон Джумбо оказался первым слоном, посетившим наш город. И за это наш бургомистр получил похвальную грамоту.
Вы спросите, при чём тут бургомистр?
Ведь если бы он пригласил слона сам, чем бы всё это кончилось, не будь моего гостеприимного дома? Ну да ладно, помолчим.
Скромность украшает человека.

Сговорились как-то воробей Варфоломей и бабочка Барча устроить соревнования — кто лучше стреляет. Купили пистолет, поставили на лужайке мишень.
Первым стрелял воробей Варфоломей, а бабочка Барча сидела на мишени и подсчитывала очки. Потом стреляла бабочка Барча, а на мишени сидел и подсчитывал очки воробей Варфоломей. Да только бабочка — как и все бабочки на свете — стрелять не умела. Прицелилась, а когда спустила курок, пуля полетела выше мишени. А на мишени-то сидел воробей Варфоломей, и летела та пуля прямо к воробьиному сердцу.
— Посторонись! — испуганно крикнула бабочка Барча.
Воробей Варфоломей посторонился.
И как раз вовремя! Пуля прожужжала возле самого его сердца, но не задела и пролетела дальше. Через океан, потом через Сахару, а если её случайно не поймал сачком профессор, решив, что это какой-нибудь редкий жук, — то летит она и по сию пору и, возможно, никогда не остановится.
Вы скажете:
— Как воробей Варфоломей мог посторониться? Ведь пуля летит со страшной скоростью!
Это и верно, и неверно. Просто вы ещё не знаете: когда на курок нажимает бабочка, она делает это совсем слабо, еле-еле, и выстрел получается тихий-претихий, а пуля летит так медленно, что от неё вполне можно увернуться.
Но люди пускай лучше вовсе не стреляют!

Сто Олинкиных кукол

Что же я, рассказываю Сказки о нас, а совсем забыл про малышку Олинку. Эта сказка будет о ней.
Был на свете один дом. И было в нём два окна на улицу, оба рядышком, оба низко-низко, над самой землёй.
Окна были раскрыты, и вот в одном из них показалась Олинка.
А по улице в это время шла Эвочка.
Увидела Эвочка Олинку, увидела Олинка Эвочку. Обе они улыбнулись, и Эвочка остановилась. Остановилась и просит:
— Олинка, покажи мне своих кукол!
«Отчего не показать, раз Эвочка просит. Пускай посмотрит, коли охота», думает Олинка.
Подняла Олинка руку — а в руке тряпичная кукла.
— Ой! — воскликнула под окном Эвочка. — До чего красивая кукла! Покажи мне ещё какую-нибудь! У тебя есть ещё?
— Есть, но только в другой комнате, — ответила Олинка и исчезла.
Из одного окна исчезла — в другом показалась, подняла руку — а в руке тряпичная кукла.
Исчезла она в одном окне — показалась в другом. И Эвочка на улице тоже перебежала от одного окна к другому. Увидела в Олинкиной руке куклу и воскликнула:
— Ой-ой! И эта красивая!
— У меня ещё есть! — похвастала Олинка и снова исчезла.
Исчезла во втором окне — показалась в первом. Подняла руку — а в руке тряпичная кукла. Эвочка на улице тоже перебежала к другому окну. Увидела куклу и опять воскликнула:
— Ой-ой-ой! Какие красивые у тебя куклы! Ещё покажи! Ещё!
И стала Олинка быстро-быстро исчезать в одном окне и показываться в другом, и каждый раз, как показывалась, подымала руку с тряпичной куклой и кричала:
— А вот ещё одна! А вот ещё!
И Эвочка на улице быстро-быстро перебегала от окна к окну, каждый раз к тому, в котором должна была показаться Олинка, и радостно восклицала:
— Ой-ой-ой-ой! Сколько красивых кукол!
Олинке приятно было, что Эвочка так радуется. А Эвочка порадовалась и говорит:
— Знаешь, Олинка, у тебя столько кукол, а у меня совсем нету. Подари мне хоть одну, чтобы и у меня была красивая кукла!
Услыхала Олинка её слова, нахмурилась и отвечает:
— Ишь какая хитрая! Если я дам тебе куклу, что останется мне? У меня ведь только одна кукла!
— Хи-хи, одна! — засмеялась Эвочка. — Врёшь и не краснеешь. У тебя не одна кукла, а целых сто, и ты, жадина, прячешь их, чтобы со мной не поделиться!
— Это я жадина? Вовсе я не жадина, если хочешь знать! На, возьми! — и Олинка бросила Эвочке свою тряпичную куклу.
А Эвочка подобрала куклу и говорит:
— Ни за что не скажу спасибо! Ведь ты дала мне самую некрасивую!
Вот и всё...

Пришло лето. Дети получили в школе табели — и стрелки часов во всём мире побежали быстрее. Пока продолжался учебный год, стрелки тащились еле-еле, и чем больше детям хотелось, чтобы они бежали быстрее, тем медленнее они двигались. А теперь — наоборот. Дети хотели, чтобы стрелки на часах двигались как можно медленнее, а они бегут и бегут, точно кто их подгоняет. Не успели дети опомниться — первого дня каникул как не бывало. Не успели опомниться уже и второй миновал.

«Плохо наше дело! — думают дети. — Ведь этак незаметно и все каникулы пролетят. Надо тратить время только на самое интересное».

И сразу побежали к речкам, чтобы с этой минуты тратить время только на самое интересное. Этого-то и ждали все комары на свете. И среди них комар Коломан.

Жил комар Коломан в нашем городе, в кустах на берегу Вага. Пока светило солнышко, он сидел затаившись и через щёлку меж двумя листочками поглядывал, как дети носятся по берегу наперегонки, плещутся в воде и солнышко припекает им то спины, то животы. Глядел на них комар Коломан и ворчал:

— Какой глупец придумал солнце! От него у детей такая горячая кожа, что порядочный комар, если не хочет обжечь пятки, ни на одного из них не сядет. Но ничего, я обожду, обожду...

И комар Коломан дождался. Только солнышко спряталось за холмы, только прохладный воздух начал студить кожу на спинах и животах детей — взз! вылетел комар из своего убежища и давай кусать всех подряд. Тому сядет на живот, тому на спину, глотнёт детской крови, и не успеют мальчик или девочка его прихлопнуть — взз! — уж он улетел и сел на другого.

Что тут было делать?

Пришлось детишкам одеваться.

Рассердились они и пошли домой. Но по дороге успокоились — всё равно солнышко уже спряталось за холмы, родители поди волнуются: вдруг их детки утонули... Самое время вернуться домой.

А комар Коломан снова посиживает в своём убежище, поглядывает, как высыпают на небе звёзды, да радуется. И вот что пришло ему на ум: «Надену-ка я завтра сапожки. Горячая кожа не будет жечь мне пятки, и я смогу пить детскую кровь целый день!»

Рано поутру надел комар сапожки, и только над холмами взошло солнышко, а по берегу реки стали бегать детишки, принялся за дело.

Тому сядет на спинку, тому на живот, и не успеет мальчик или девочка его прихлопнуть — взз! — он уже улетел и сел на другого. Пьёт, пьёт сладкую детскую кровь да радуется — а время и к полудню не подошло.

— Что такое? — сердятся дети, которых он укусил. — До захода солнца ещё далеко, а комары уже кусаются!

Пришлось им одеться.

Рассердились дети и пошли домой. Погода чудесная, точно создана для купанья, а дети сидят дома и печально поглядывают на улицу.

На другой день всё повторилось сызнова. На третий — тоже. Закручинились дети. Каникулы проходят, а они из-за комаров совсем не купаются. Вернее, из-за одного комара. Из-за комара Коломана.

Дети его по сапожкам приметили.

Видят, каждый день их кусает и портит им купанье один и тот же комар комар в сапожках.

Вы, наверно, уже угадали, что было дальше. На четвёртый день пришли дети ко мне и просят:

— Вы писатель, умеете придумать всякую всячину, придумайте, что нам делать с этим комаришкой в сапогах?

Я люблю детвору, сам когда-то был такой же — как не помочь им в беде? Целую ночь я думал, а рано поутру отправился вместе с ними к реке.

Сел на берегу, вынул из кармана часы, раскрыл их и положил в траву. Видел ли кто из вас раскрытые часы на берегу реки? Представьте себе: по небу плывёт солнышко, по земле течёт речка, а в раскрытых часах, которые лежат на берегу реки, бегут зубчатые колесики.

Сбежались тут все дети, стоят и любуются часами. Правильно я рассчитал: любопытство одолело комара в сапожках.

Сел комар на стебелёк травы поближе к часам и стал глядеть на бегущие зубчатые колесики. Глядел-глядел да и говорит:

— Ах ты, диво дивное! Сколько я, комар Коломан, живу на белом свете, сколько всего перевидел и переслышал, а такого ещё не видывал и не слыхивал. Это что за зверь такой зубастый?

— Не твоё, дружок, дело, что это за зверь, — отвечаю я. — Одно скажу: у кого есть зубы, у того есть и кровь. Зубов много, а крови и того больше! Зубы-то у него во сто раз крепче, чем у остальных зверей. А кровь — в тысячу раз слаще!

— Не поверю, пока не попробую! — воскликнул комар Коломан — и прыг в часы. Хотел попробовать, какая у них кровь.

А я только того и дожидался. Хлоп! — захлопнул крышку. И комар Коломан оказался в моих часах.

— Ну вот, дети, — говорю, — можете теперь купаться сколько вздумается. Комар сидит под арестом.

Обрадовались дети, закричали:

— Вот здорово! Только не будут ли из-за комара ваши часы отставать?

— Конечно, будут! — воскликнул я. — Как же иначе! Часы пойдут медленнее, и ваши каникулы протянутся дольше. А когда каникулы кончатся, я выпущу комара Коломана на волю, часы сразу же побегут быстрее, и учебный год станет короче!

Обрадовались дети пуще прежнего.

Если не верите, что всё это сущая правда, загляните, пока не кончились каникулы, в наш город. Познакомитесь с его достопримечательностями, а коли останется у вас свободная минутка, навестите меня. Я покажу вам свои часы, вы сможете спросить комара, так ли всё было, — и сами услышите из часов:

— Так, так, так.

Жил да был воробей Варфоломей и питался он мухами. Ел мушек воробей целое лето.

Пришла зима — хоть убей, мушек нету.

— Охо-хо, — вздохнул голодный воробей Варфоломей. — Пойду-ка я на хоккей. Игра меня увлечёт, и я забуду про голод.

Вот пошёл воробей Варфоломей на хоккей. Игра, и верно, его увлекла. И про голод он забыл.

Но вдруг поблизости какой-то попугай включил транзистор.

— Чтобы проверить, правильно ли ведут репортаж, — объяснил он соседям. Ведь сказано: доверяй, но проверяй...

Из транзистора донеслось:

«Вратарь, видимо, ловил мух, и Голонка забил в его сетку восемнадцатый гол».

Это была правда.

— Видите! — радостно воскликнул попугай. — Проверка помогла, репортаж ведётся правильно!

Соседи с попугаем согласились.

Услыхал воробей про мух, и в животе у него заурчало. Хоккей перестал его занимать. Да и как смотреть на игру, когда есть хочется!

— Послушай, попугай, выключи транзистор, — попросил воробей Варфоломей. Он так вопит, что игра перестаёт меня занимать.

— Подумаешь! — отвечал попугай. — Кого перестаёт занимать, а кого только начинает! Воробей, а лезешь всеми командовать. Пхе!

Соседи с попугаем согласились.

Транзистор продолжал вопить. Оттуда неслось:

«Голонка опять взял на мушку ворота, дал пас Тикалу, но тот зазевался. Ай-ай, нельзя ловить мух на ледяном поле...»

Слушал воробей, слушал, и хоккей совсем перестал его занимать. С голодухи он даже видел плохо.

— Братец, — снова обратился он к попугаю. — Понимаешь, я страшно голоден... Обычно я ем мух, а их, как тебе известно, зимой не бывает. На хоккей я пришёл, чтобы забыть о голоде, а из твоего транзистора только и слышишь что про мух. И у меня опять засосало под ложечкой. Я бы отсел подальше, да сам видишь, какая теснота. Не можешь ли ты хоть чуточку его приглушить?

— И верно, приглушите! — поддержали воробья Варфоломея соседи.

— Зачем приглушать? — возразил попугай. — Я его вовсе выключу.

И выключил транзистор.

— Что же ты, — обратился он к воробью Варфоломею, — сразу не сказал, что голоден? Я бы и спорить не стал!

— Мне было стыдно, — сознался воробей Варфоломей.

— Эх-ма, — удивился попугай. — Правды, братец, никогда не стыдись. Какая бы она ни была — а всё правда. Просо любишь?

— Просо?! — воскликнул воробей Варфоломей. — И не напоминай мне о нём! Просо — моя любимая еда. Но увы, зимой не бывает ни мух, ни проса.

— После хоккея приглашаю тебя на просо, — сказал попугай.

И правда, после хоккея воробей пошёл к попугаю и до отвала наелся проса. Да какого проса!

Вот бы и вам попробовать!

Жил да был дровосек и было у него двое детей — Янко и Марьянка. Хорошие были дети, да вот беда — не любили они чистить зубы.

«Что делать с детьми, которые не чистят зубы? — думает дровосек. Отведу-ка я их в лес, там их кто-нибудь научит уму-разуму».

Как сказал, так и сделал. Завёл детей в дремучий лес и оставил там одних.

Идут Янко с Марьянкой по лесу, идут себе и идут и набрели на пряничный домик. Оба они любили сладкое и тут же принялись обламывать пряники да есть. К вечеру, съев полстены, улеглись Янко с Марьянкой спать. И хоть поблизости журчал ручеёк, ни брату, ни сестре и в голову не пришло выполоскать перед сном рот.

Ночью что-то их разбудило. А это взбунтовались кусочки пряников, застрявшие в зубах. И разбудила детей зубная боль. Вскочили Янко с Марьянкой, видят: перед ними Баба-Яга. И заговорила Баба-Яга громким голосом;

— Ха-ха-ха! Это я вас разбудила, детки! А зовут меня Баба-Яга Зубная Боль, и живу я в пряничном домике. Позарились вы на мои прянички, рот не выполоскали — теперь вам от меня не уйти! Запру вас в хлевушок, а утречком испеку да и съем!

Всю ночь просидели дети в хлевушке, думали-гадали, как живыми уйти. В общем-то были они дети неглупые и к утру вот что надумали. Приходит утром Баба-Яга Зубная Боль, чтобы увести их да испечь, а Янко ей и говорит:

— Неужто ты станешь есть нас с гнилыми зубами? Смотри, сама захвораешь, ведь от гнилых зубов все болезни идут!

— Ещё чего! — вскричала Баба-Яга и кликнула зубного врача.

Врач пришёл, вылечил детям зубы, а Баба-Яга и говорит:

— Вот теперь я испеку вас да съем!

Хотела шагнуть вперёд и схватить детей, но — диво дивное, чудо чудное! хотела-то она шагнуть вперёд, а шагнула назад. И ещё шаг, и ещё... Чем ближе старалась она подойти к детям, тем дальше от них отступала, пока совсем не исчезла.

Потому что у кого хорошие зубы, к тому Баба-Яга Зубная Боль, как бы ни старалась, подойти не может.

Утречком дети наломали сладких пряников и пошли домой. Там они рассказали, что с ними приключилось в лесу, и вся семья слушала их да лакомилась сладкими пряниками. И Янко с Марьянкой полакомились. Но потом сразу ополоснули рот, чтобы ни один кусочек в зубах не застрял. А когда заметили, что их отец дровосек, который тоже отведал пряника, собирается лечь спать, не почистив зубы, ещё и ему напомнили:

— Ты что же, отец! Смотри, отведём тебя в лес да оставим там одного!

— Не делайте этого, детки! — взмолился дровосек. — В лесу столько разных ужасов, вы и представить себе не можете! — Он вычистил зубы и с той поры чистил их почти каждый месяц.

Послушайте, что случилось как-то раз первого сентября. Хотя, пожалуй, началось это ещё раньше.

Был последний день августа. На следующее утро Мартинеку предстояло первый раз идти в школу. Укладываем его спать и говорим:

— Не бойся, Мартинек, мы тебя разбудим.

Но Мартинек хорошо нас знал: кто-кто, а уж мы любим поспать и частенько просыпаем всё на свете. И потому он нам не поверил. Дождался, когда мы уляжемся, взял свой новенький портфель и на цыпочках вышел из дому. Перед домом стояла наша машина, и Мартин с ней договорился, что переночует около неё. Во-первых, от машины до школы гораздо ближе, чем от нашей квартиры на третьем этаже, а во-вторых, машина пообещала рано утром его разбудить.

Сами знаете, что это такое, когда вам завтра первый раз идти в школу! Поневоле думаешь: «Завтра я первый раз иду в школу, завтра иду в школу!» — и никак не уснёшь.

Видит машина, не спит Мартинек и всё думает... И решила она включить мотор и тихонечко пробормотать ему на ухо какую-нибудь интересную сказку — может, он тогда уснёт. Не всякая машина умеет рассказывать сказки. Но ведь это была машина, возившая писателя, и она умела рассказывать чудесные сказки.

Да, вы ещё не знаете о нашем телефоне. Есть у нас и телефон. Не всякий телефон умеет ценить сказки, но ведь наш телефон стоит в квартире писателя! Он очень уважает сказки. И вот, когда наш телефон услышал через раскрытое окно, что машина начала рассказывать Мартину сказку, он подумал: «Жалко, если эту чудесную сказку никто не запишет».

Телефон сам набрал номер издательства детских книг и вывесил трубку через раскрытое окно. Стал подхватывать на лету слова чудесной сказки, которую бормотала наша машина, и радовался, что передаёт её по проводу в издательство, где её записывают редакторы. Только зря он радовался! Что делать редакторам в издательстве ночью? Их там вовсе не было, и сказку, которую бормотала Мартину наша машина, никто не записал. Теперь мы даже не знаем, о чём в ней говорилось.

Но конечно же, это была чудесная сказка, потому что когда мы утром проснулись — а проснулись мы, как ни странно, вовремя, — то увидели, что наш Мартинек спит на корточках перед машиной и голова его светится.

Да, да, светится между двумя незажжёнными фарами, словно третья красивая фара! Мы открыли дверцу машины и хотели нажать кнопку, чтобы погасить фару. Но — вот чудо! — кнопку уже кто-то нажал. А фара всё равно светилась и светилась.

— Может, это светящийся сон? — воскликнули мы.

Тут машина, выполняя своё обещание, загудела. Мартинек проснулся, но голова его по-прежнему светилась.

— Хорошенькое дело! — сказала моя жена Ольга. — Как же он с такой головой пойдёт в школу?

— А что тут особенного? — сказал я. — Пойдём вместе с ним и постараемся объяснить учителям, что светящаяся голова — свойство некоторых особо одарённых учеников.

— И этим на ближайшие девять лет испортим мальчику жизнь, — заметила моя жена Ольга. — Какой же учитель станет любить такого особо одарённого ученика? Учителя будут смотреть на его светящуюся голову с тем же отвращением, с каким смотрят на грязные уши. Пожалуй, это ещё хуже: грязные уши они видят лишь во время санитарного осмотра, а светящаяся голова будет торчать перед ними постоянно, будет видна даже издали!

— Что же нам делать? — задумался я. — Может, денёк-другой переждать, пока голова не погаснет сама собой? Давай отведём Мартина в школу не первого, а третьего или, скажем, четвёртого сентября...

— Всегда вы так! — услышали мы вдруг голос Мартина. — Рады-радёшеньки, если я в первый же день просплю школу!

Тут мы проснулись.

И увидели, что Мартин уже одет, голова у него вовсе не светится, а светится наше окно, потому что утро в полном разгаре.

— Ну, гора с плеч! — обрадовалась моя жена Ольга. — Значит, это был только светящийся сон!

— Конечно, — обрадовался я. — И приснился он не Мартину, а нам! Теперь только записать — и готова новая сказка!

Мы дружно взялись за дело — и вот получилась сказка, которую вы читаете. Сказка про первое сентября.

Ждал ли Мартин, пока она будет написана? Он бы и рад подождать, да не хотел опаздывать в школу. Каково бы ему было в первый же день объяснять учителям, что опоздание в школу — свойство некоторых учеников, имеющих особо одарённых родителей.

Жил да был на свете бача (старший пастух-овчар) – и жить-то ему всего одну жизнь, а он только и думал, как бы разбогатеть. Вот дошёл до него слух, будто какой-то швед оставил богатое наследство, из которого каждый год выплачивают награду тому, кто придумает что-нибудь новое, чего ещё нигде никогда не бывало. И решил наш бача: «Придумаю-ка и я что-нибудь такое, чего ещё нигде никогда не бывало, да поскорей, покуда денежки, что оставил швед, не разбежались по чужим карманам».
Что бы этакое придумать? Стал наш бача крепко-крепко зажмуривать глаза вдруг так зажмурит, что увидит затылком? Но ничего не увидел. Тогда стал бача таращить глаза – вдруг так вытаращит, что взглядом весь земной шар обоймёт и увидит свой затылок? Но опять ничего не увидел. Только слезы ручьём потекли. Текли они по щекам – вся борода от них взмокла. Что тут делать? Пришлось забросить бороду на ветку липы. Стоит бача под липой, ждёт, пока солнышко высушит бороду. А тем временем вышел из лесу медведь и унёс из стада трёх самых жирных овец.
Вот как бывает, когда ни о чём, кроме денег, не думаешь!
Вместо прибыли – одни убытки.
Тут, глядишь, настала осень, а осенью, как известно, все змеи заползают в скалы на зимнюю спячку. Вот пасёт наш бача стадо, вдруг слышит: кто-то в лесной чащобе шипит. Отодвинул он веточку… видит: тысячи змей ползут к скале. И ведёт их старый серый змей Зашипей. Отщипнёт змей травинку, потрёт о камень, скала разверзнется, и змея за змеей заползают в щель.
Когда заползла последняя змея, скала с грохотом сомкнулась, и всё стало как прежде, точно змей и в помине не было…
- Ну и ну! – пробормотал бача. – Вот чудеса! О таком я ещё ни в газетах не читывал, ни по радио не слыхивал. Видно, я первый на свете подсмотрел, как змеи скалу отворяют, – недаром я столько лет внимательно изучал природу. Что, если я стою на пороге великого открытия? Вдруг с помощью этой травинки человек доберётся до самого центра Земли и узнает, что там – огонь или вода, а я получу полную шляпу денег, оставшихся после шведа!
Не стал бача зря время терять. Бросил стадо на лугу – и к скале. Да только которая травинка её отворяет? Возле скалы их видимо-невидимо, и все разные.
- Может, травка медуница? – бормочет бача.
Сорвал стебелёк медуницы, потёр о скалу – никакого толку.
- Может, мята?
Сорвал стебелёк мяты, потёр о скалу – снова без толку. Так рвал бача травинку за травинкой, а скала – чем бы он её ни тёр, хоть белладонной, хоть камнеломкой, хоть цветком мальвой – не отворялась да не отворялась. Опечалился бача, рассердился, топнул ногой, и тут – диво дивное! – какая-то вырванная с корнем травинка подлетела вверх, прикоснулась к камню – и скала разверзлась.
- Вот ты, значит, какая! – воскликнул бача, приглядываясь к травинке. Теперь остаётся поднять тебя, отнести на почту и отправить в Швецию!
Но так как был наш бача от природы любознателен, прежде чем поднять травинку, заглянул он в тёмную дыру. Да не только заглянул, ещё и шагнул туда. Шагнул – и услыхал за спиной грохот: скала за ним сомкнулась.
«Вот те на! – думает бача. – Этого мне не хватало! Что теперь делать?»
И верно, что тут делать? Видит: в скале пещера. А в пещере, куда ни глянь, змеи лежат. Лежат и спят. Посреди пещеры – круглый камень, а на том камне развалился старый змей Зашипей. И тоже спит. Неудивительно, что и баче захотелось спать. В полудрёме сыскал он свободное местечко, улёгся, заснул и спал до тех пор, пока не пробудился.
Пробудился, видит: змеи уже не спят. Откуда-то издалека доносится пение жаворонка; слушая его, змеи начинают шевелиться. Зашевелились и под предводительством змея Зашипея поползли к выходу из пещеры. Тут скала разверзлась, и змеи, одна за другой, выползли наружу.
«Вот так штука! – подумал бача. – Всегда я просыпаюсь вовремя, но так удачно, так вовремя ни разу ещё не просыпался. За ними – или я останусь тут один!»
Только подумал – перевалился на живот и пополз по-змеиному. Да не тут-то было! Полз – веселился, дополз – прослезился. Не умел он ползать, как змеи. На что-то наткнулся, запутался, а пока выкарабкивался, змей и след простыл, и скала за ними затворилась.
Хочешь не хочешь, надо звать на помощь.
- Выпустите меня отсюда, детушки, добром прошу! – закричал бача.
- Видали мы таковсс-с-ких! – услыхал он голос старого змея Зашипея. Отпусс-с-тим тебя, если ты трижды поклянёш-ш-шься никому не расс-с-казывать, что тут видел.
Не хотелось баче давать слово, да делать нечего: пришлось трижды поклясться – и змеи его выпустили.
Вот идёт бача, идёт низочком, идёт лесочком, видит – весна на дворе. Бах! – точно выстрелило где-то, а это на старой ветке проклюнулся молодой листок. И снова – бах! – другой… Обрадовался бача.
Радовался, радовался, пока не пришёл на то место, где оставил осенью стадо. Тут бача перестал радоваться и закручинился: вместо стада увидал он груды обглоданных косточек.
Присел бача возле этих косточек и молча просидел три дня и три ночи. А когда забрезжил рассвет и настал четвёр тый день, услыхал бача за спиной шипение. Оглядывается – это змей Зашипей.
- Косс-с-точки пасс-сёшь? – прошипел змей.
- Что же мне теперь пасти? – отвечает бача. – Прежде я пас овечек. А теперь, когда от них остались одни косточки, сижу и печалюсь.
- Кто тебе сс-с-казал, что это овечьи косс-с-точки? – прошипел змей.
- А разве нет?
- Ясс-с-ное дело, нет. Вчера сс-сюда приходили тури-сс-с-ты, они и осс-с-тавили сс-с-только обглоданных косс-с-точек!
Обрадовался бача, вскочил, расцеловал змея Зашипея и помчался к своему пастушьему шалашу. Да как помчался! Вдоль долины, вдоль реки – с ветром наперегонки! Увидал это один из тех, кто песни складывает, в песню его вставил, по ею пору та песня поётся. Прибежал к шалашу – и верно, пасётся его стадо, целёхонько, ещё и новые ягнята народились. Неудивительно, что в тот день бача в четвёртый раз поклялся никогда больше на зряшные деньги не зариться. «И думать о них позабуду, – решил бача. – Лучше стану как следует за овечками доглядывать». И доглядывал. За то ему и счастье привалило. Шерсть да овечий сыр шли по дорогой цене, денежки к баче в карман так и сыпались. Ибо с деньгами так часто бывает: кто за ними высунув язык не бегает, к тому они сами идут.
Вы скажете, не надо было баче держать слово, которое он дал змеям. Не лучше ли было на благо людей и науки послать ту травинку, что отворяет скалы, в Швецию?
Возможно, вы и правы. Только наш бача не из таковских, чтобы нынче поклясться, а назавтра отречься от клятвы. Он помалкивал да про себя думал: «Я держу слово, честно держу… и уж какой-нибудь толк из этого непременно будет!»